— А ты знаешь, что нити молекулы ДНК могут достигать в длину нескольких сантиметров? — Молодой биолог Сергей Дмитриев поддевает концом пипетки бесцветную вязкую жидкость со дна пластмассовой чашечки. — Давай я буду одновременно языком болтать и работать? Дел невпроворот.

Старший научный сотрудник лаборатории регуляции синтеза белка НИИ физико-химической биологии имени А.Н. Белозерского МГУ облачен в белый халат и резиновые перчатки. Он ловко орудует пробирками и колбами. За соседними столами сосредоточенно творят науку двое его коллег, Илья и Дима.

Белые матовые стены лаборатории увешаны вырезками из газет. «Минобрнауки внесло “таможенное дело” в список творческих специальностей», «Премьер сказал: “ГАМНО не будет”», — гласят заголовки. ГАМНО в контексте заметки — это государственная автономная муниципальная некоммерческая организация. Таким статусом во времена премьерства Михаила Фрадкова хотели наделить вузы страны. Впрочем, подобными перлами организаторов отечественной науки и образования Сергея Дмитриева не удивишь. Он сталкивался с инициативами и похлеще.

Между «услугами астролога» и «услугами президента РФ»

— В начале 2011-го была принята единая номенклатура товаров для нужд госучреждений. Закупки всех научных организаций страны, МГУ в том числе, окончательно отошли под контроль злополучного Федерального закона № 94. И стало очевидным: работать в российской науке невозможно. Хоть пакуй чемоданы и уезжай на Запад. Ну, или уже на Восток.

Прошло два года, но спокойно обсуждать те события Сергей Дмитриев до сих пор не в состоянии.

— Нас обязали составлять список всех своих будущих приобретений: реагентов, расходных материалов, оборудования… на год вперед, — вспоминает он. — Абсурд! Во-первых, это инвентарь для научного поиска, а не туалетная бумага, которой можно затариться впрок. Во-вторых, в начале года еще неизвестна сумма, которой будет распоряжаться ученый в будущем году, так как финансирование по научным программам и конкурсам приходит в лучшем случае летом.

— А теперь внимание! — саркастически восклицает Сергей. — Перед вами единая номенклатура товаров и так называемые коды ОКДП. В них нужно было отыскать каждый закупаемый прибор и реактив. Над этими самыми кодами мы смеялись хором! Сквозь слезы.

Сергей имеет в виду попытку чиновников составить меню товаров и услуг на любой случай жизни государственных и муниципальных учреждений. В список «всего на свете» вошло около 62 тысяч позиций, разбитых на менее чем 160 категорий. Масштабы проделанной работы местами поражают. Среди наименований товаров можно наткнуться, например, на шкурки выхухоли, семена держи-дерева, отходы кокономотания или тюленя-холостяка. Есть тут и космическая станция, и таинственное… «баба». Перечень услуг распростерся от «услуг астролога» до «услуг президента РФ».

— Одних хлебобулочных и кондитерских изделий в документе около 500 видов. Зато сотни совершенно различных по структуре и свойствам реактивов объединены в одну позицию «ферменты», — говорит Дмитриев, кидая в урну очередную использованную пробирку емкостью один миллилитр.

Подобных миниатюрных емкостей лабораторное хозяйство потребляет тысячи. Единственный подходящий для них раздел в номенклатуре товаров — «бутыли из полимерных материалов».

— Дальше еще веселее! Если организация, к которой ты принадлежишь, уже закупила товаров данной категории больше чем на 100 тысяч рублей, то любая последующая покупка должна производиться через процедуру тендера. А значит, экспоненциально увеличиваются количество бюрократических препон и сроки доставки товара. Только на сайте госзакупок для соблюдения всех конкурсных процедур заявка должна провисеть минимум полтора месяца. К этому нужно прибавить два-три месяца, е­сли мы ожидаем доставку реагентов из-за границы. И когда наконец-то долгожданный реактив приходит к нам в лабораторию, зачастую оказывается, что он ни на что не годен. Потому что предпочтения в аукционах и тендерах отдаются товарам с минимальной ценой, а ­отнюдь не с максимальным качеством.

Сергей может еще многое поведать о законе, недаром прозванном в научной среде «законом-могильщиком». Но уже сказанного хватает, чтобы заключить:

— Стотысячный предел в крупных научных организациях исчерпывался моментально. В отдел закупок выстраивались огромные очереди. Бухгалтерии тонули в макулатуре заявок. Механизмы снабжения институтов коллапсировали. И прощай, надежда на светлое инновационное будущее и «экономику знаний», так любовно описанные нашими чиновниками! Они постоянно об этом трезвонят, а на деле, кажется, делают все, чтобы этого никогда не допустить. Засада!

И молодые, и ученые

Поиск путей избежать «засады» стал главным занятием Сергея на несколько месяцев. Среди виртуально негодующих посетителей научных интернет-сообществ и форумов университета он наткнулся на стихийно сформировавшуюся группу единомышленников, предлагавших реальные действия: отправить ректору МГУ сигнал SOS от научных работников. Сергей присоединился без колебаний. Так возникла инициативная группа молодых ученых.

— Нас немного, мы до сих пор толком не знакомы, общаемся в основном онлайн. Первоначальный состав группы — астрофизик Сергей Попов, физик Леша Рубцов, химики Оля Богомолова и Юра Колягин, математик Антон ­Конушин, биоинформатик Георгий Базыкин и супруги-биологи Маша Логачева и Леша Пенин, которые и придумали объединиться в инициативную группу и отправить Виктору Садовничему письмо. Немного позже, на стадии «хождения по Думам», к нам присоединились физик ­Евгений Онищенко и биологи Евгений Шеваль и Дмитрий Чудаков. Средний возраст по команде едва превышает 35 лет, мы пока вправе называть себя молодыми. А почему учеными? Потому что каждый из нас действительно успешно работающий исследователь. Например, Митя Чудаков стал лауреатом премии президента за 2012 год.

Практически каждый нормальный российский ученый в душе немного панк или хиппи. Иначе психологически невозможно существовать в столь враждебных науке условиях

Плод коллективного разума инициативной группы — петиция ректору заканчивалась призывом «в кратчайшие сроки изыскать возможность осуществления закупок в МГУ… без проведения дополнительных согласований и конкурсных процедур». Две недели ребята бегали по лабораторным корпусам, стучали в двери, собирали подписи. Их поддержали 157 докторов и 243 кандидата наук.

— Народ в основном реагировал очень адекватно: предлагал помощь в распространении, напутствовал добрым словом. От общения уклонялись некоторые профессора-администраторы и люди с позицией «А зачем? Все равно не поможет». Вот это мне совершенно непонятно! Когда кто-то говорит: «Тут не исправить уже ничего», — и уезжает работать в лабораторию за рубежом — это одно. Но когда человек постоянно ворчит за чашкой чая о том, как все плохо и какие в правительстве сидят придурки... Так и хотелось сказать: «Но ты ведь даже пальцем не пошевелил, чтобы изменить ситуацию. Поставь хотя бы подпись. И вытри сопли!» — говорит Сергей, продолжая колдовать над нитями молекул ДНК.

Неужели я — вороватый чиновник?!

В комнату энергично входит руководитель лаборатории Иван Николаевич Шатский. Цепкий взгляд, трость и белые кроссовки. Он расспрашивает о ходе работы и дает советы. Подслушав фрагмент нашей беседы, комментирует:

— Как только стало известно, что для покупки маломальских вещей для науки нужно объявлять какие-то тендеры, заполнять безумное количество бумажек, я сказал своим ребятам: я отказываюсь работать в этом дурдоме! Почему меня контролируют, как вороватого чиновника, задумавшего приобрести за госсчет очередной «мерседес»?! Я трачу на исследования деньги, полученные по грантам, честно выигранным в конкуренции с другими лабораториями. Если мы достойно не отработаем грант, то лишимся возможности получить следующий. Поэтому на зарплату у нас уходит по минимуму. Максимум — на науку!

Немного успокоившись, Иван Николаевич добавляет:

— Хорошо, что вы все это с письмами и митингами затеяли. На нас, старых хрычей, уже давно никто внимания не обращает. А к вам, молодым, прислушались.

Сергей с почтением смотрит в спину уходящему шефу.

— Классик, — вполголоса сообщает он мне.

Иван Николаевич — автор фундаментальных работ, вошедших в учебники. За смелую гипотезу модели петлевой укладки мРНК в рибосоме он получил Госпремию СССР еще в середине 80-х. В безденежные 90-е Шатский удержал лабораторию на плаву за счет иностранных научных программ. А к началу двухтысячных сумел сколотить команду из талантливых едва защитившихся кандидатов наук.

В дверях он неожиданно оборачивается:

— Единственное, беготня по общественным делам много времени занимает. Сергей на три месяца выбыл из нормального рабочего процесса. Так, что-то впопыхах и по ночам экспериментировал. Это минус.

Не по адресу

— Действительно, к нам прислушались. Но произошло это далеко не сразу, — Сергей продолжает рассказ о подвигах на гражданском фронте.

10 февраля 2011 года письмо было отнесено в приемную ректора. Реакция — нулевая.

— Как в болото. Ни ответа ни привета. И мы решили идти на штурм. К Виктору Антоновичу прорваться не удалось, а вот с проректором Алексеем Хохловым и главой отдела закупок Ольгой Миронюк мы поговорили. В основном это была попытка нас успокоить. Хотя в целом встреча прошла позитивно: нам разложили ситуацию по полочкам и объяснили кое-какие юридические нюансы. В конце разговора стало ясно: мы обратились не по адресу, вопрос выходит за рамки компетенции ректората МГУ. Как сейчас помню: сидим, грустим в холле на первом этаже главного здания, прямо на столах, где по утрам торгуют цветочками. И я формулирую уже витающую в воздухе, всем и так понятную идею: надо писать президенту.

В ту ночь Сергей не сомкнул глаз. Придя домой и ощутив мощный прилив вдохновения, он бросился к компьютеру изливать давно накопившиеся чувства в адрес тогдашнего президента Дмитрия Медведева. На рассвете была готова первая версия открытого письма молодых ученых президенту РФ.

— От нее мало что осталось. Слишком много было эмоций, слов и выражений типа «распил», «откат», «бюрократический идиотизм», «враги науки», — улыбается Сергей. — Целый месяц мы правили текст. Хотелось с­казать о многих проблемах сразу. Но в итоге мы решили не распыляться. Хотя бы потому, что у самого научного сообщества нет единого мнения по поводу решения этих проблем. А вот безобразие с 94-ФЗ касалось всех.

В процессе редактуры изменился стиль письма, эмоции уступили место спокойной аргументированной критике.

— В одну из февральских ночей практически без навыков web-программирования я сделал сайт. На бесплатном хостинге и самый что ни на есть простецкий: белый фон, разноцветный текст и ссылки. По неопытности назвал его суперкоряво: http://moloduch-anti-94fz.narod.ru. На нем мы выложили письмо. 1 марта начался сбор подписей в интернете.

Форменное безумие

Пятьсот подписей в первые два дня, две тысячи в первые две недели. Такой мощной поддержки никто не ожидал. Возможности «самого демократического пространства» молодые ученые использовали по максимуму: активно заработали группы в соцсетях, массированной рассылкой отправлялись письма с призывом принять участие и пометкой «передай другому». На исходе полуторамесячного срока сбора подписей их число перевалило за три тысячи. Более массового обращения научной общественности история России не знает.

— В отдельной графе мы давали возможность высказаться каждому подписавшемуся. Читаешь и понимаешь: мы попали прямо в точку. Настолько у людей наболело. Позитивные сообщения — «Ребята, вы молодцы!», «Полностью поддерживаю!», «Удачи нам всем!» — мешались с криками отчаяния: «Угробили неделю работы на оформление бумаг на закупку реактивов, которые раньше можно было купить за десять минут», — пишет аспирант МГУ Сергей.

— «Свыше» отреагировали почти сразу, — продолжает Сергей. — Из Московского отделения партии «Справедливая Россия» пришло письмо — приглашение встретиться с председателем комитета Государственной думы по науке и технологиям Валерием Черешневым. Соглашаться мы не спешили, потому как заранее условились дистанцироваться от любых политических партий и движений. Но, убедившись в дальнейшей переписке, что это искреннее желание нам помочь, а не попытка пропиарить партию, мы согласились.

«Опять эти яйцеголовые клянчат миллионы из моего кармана на свои безумные идеи», — возмущался недалекий налогоплательщик. А тут впервые научные работники требовали не денег, а нормальных условий труда

Доктор медицинских наук, академик Черешнев выслушал молодых коллег, не перебивая, и пообещал собрать комитет, куда пригласил представителей ведомств, курирующих финансирование науки: Минэкономразвития, Федеральной антимонопольной службы и Минфина.

— Заседание было уникальным. В кои-то веки слушали не седовласых, заслуженных, именитых и прочее академиков, давным-давно, правда, отошедших от занятий наукой, а рядовых активно работающих ученых. По задававшимся попутно вопросам сразу стало понятно, н­асколько окружающие нас люди далеки от реальности. Они удивлялись, слушая об абсурдностях новой номенклатуры товаров. Они не знали, что Российский фонд фундаментальных исследований — пожалуй, самый эффективный инструмент поддержки науки — пущен под сокращение. Представители Минфина, например, были уверены в том, что ученые покупают расходные материалы и приборы на деньги, выделенные напрямую из бюджета, а полученные ими гранты пускают себе на зарплату. Пришлось переубеждать. Вообще Минфин расстроил больше всех: мол, если ученым разрешить тратить средства без конкурсов, придется разрешить и всем остальным. Например, стонущим по аналогичному поводу медикам. Нет, уж лучше пусть будет хреново всем, зато никто не будет воровать.

Разочарование — с таким доминирующим чувством покидали ученые зал заседания. Но тут же в кулуарах, как в плохих политических романах, случилось самое главное.

— К нам подошла представительница Минэкономразвития и полушепотом, чуть ли не подмигивая, посоветовала не отчаиваться. Мол, поправку к закону, касающуюся ученых, можно принять, мы за вас, ребята, приходите завтра к нам на заседание.

На министерском уровне поправки к «закону-могильщику» обсуждались уже давно. Но, как обычно, чиновников больше волновало получение и распределение средств, а не их расходование, тем более на науку. На «пробел» в дискуссии указали заявившиеся члены инициативной группы. А 31 марта их уже пригласили в Совет Федерации на круглый стол «Законодательное обеспечение организации конкурсов на выполнение научно-исследовательских работ: проблемы и пути их решения».

— Некоторые выступления действительно порадовали, — вспоминает Сергей. — Например, представителей Российского студенческого союза или Сибирского отделения РАН. Сибиряки вообще большие молодцы! Параллельно с нами они организовали независимую акцию: всем отделением отправили в правительство коллективное письмо с требованием наложить мораторий на 94-ФЗ в науке. А вот центральный президиум РАН никак не отреагировал. Вместе с Министерством образования и науки на протяжении всей истории они занимали отстраненно-выжидающую позицию.

Далее события развивались с рекордной для отечественной бюрократической машины скоростью. Меньше чем за месяц Госдума приняла, Совет Федерации одобрил, президент утвердил список поправок к 94-ФЗ, касающихся, в частности, и ученых, и 27 апреля он был опубликован.

— Нас охватила эйфория. Мы не могли поверить: так быстро государство взяло и решило нашу проблему. Когда пришли в себя, вчитались в текст документа… Вот отстой! Все портила загадочная фраза: «за исключением средств бюджетов бюджетной системы РФ», которая появилась, как потом выяснилось, по настоянию Минфина. Мы обратились за разъяснениями к юристам. По мнению большинства из них, средства, полученные учеными по выигранным грантам, по-прежнему надо тратить на тендерной основе. То есть ничего не изменилось. Хотя нет, изменилось: одной никчемной бумажкой на свете стало больше.

Сергей встает из-за стола, потягиваясь.

— Пора подкрепиться, ты не против?

Панки, хиппи, президент

— Сергей, привет! — проносится мимо нас худощавый обладатель растрепанной шевелюры, очков в модной оправе, пиджака поверх футболки и остроносых ­ботинок.

— Это был заведующий лабораторией молекулярной биологии вирусов Алексей Анатольевич Аграновский, — представляет Дмитриев. — Он же Dr. Agranovsky, лидер группы «Черный хлеб», один из лучших блюзменов страны. Изучает вирус желтухи свеклы. Мне посчастливилось: он был оппонентом моей кандидатской диссертации.

По наблюдениям Сергея, практически каждый нормальный российский ученый в душе немного панк или хиппи. Иначе психологически невозможно существовать в столь враждебных науке условиях. Мы входим в тесный ниишный буфет. Дмитриев обращает мое внимание на столик в углу: Алексей Симонович Кондрашов собственной персоной. Оранжевый балахон, потертые джинсы, стоптанные кеды. Ученый-эволюционист мировой величины, профессор Мичиганского университета и обладатель российского мегагранта в 150 миллионов рублей.

«Совершенно невозможно работать… — признавался Кондрашов Дмитрию Медведеву 23 мая 2011 года на встрече президента с победителями конкурса мегагрантов. — Здесь у меня письмо инициативной группы молодых ученых, которое я хочу вам передать. Мы очень просим вас закон 94-ФЗ скорректировать так, чтобы закупки по грантам можно было осуществлять без неподъемных конкурсных процедур. Спасибо».

Без лишних сантиментов высказались и остальные лауреаты. «Я вот слушаю-слушаю, и у меня возникает желание: может, министра образования уволить или еще кого-нибудь?» — вырвалось у президента под занавес беседы.

— После этого нас опять приглашали в Думу, на круглые столы. Но вскоре наступило лето, отпускной сезон. Новая поправка затерялась в министерских коридорах, — рассказывает Сергей, уплетая нехитрый ужин, разогретый в микроволновке.

Решающее сражение

— Дайте ученым работать! Дайте ученым работать! — громко разносится по Тверской. Лозунг скандирует толпа людей в белых халатах. Кто-то надул лабораторные перчатки гелием, написал на них жирным маркером требования и держит на веревочке, как воздушные шарики. Но большинство размахивают плакатами: «Требуем 3% ВВП на науку!», «Кто не хочет кормить свою науку — будет кормить чужую армию!», «Хотим работать в России. Почему нас выдавливают?!»

Примерно так промозглым утром 13 октября 2011 года в Новопушкинском сквере проходил крупнейший митинг российских ученых.

— Нужен новый информационный повод, решили мы, когда забуксовала вторая поправка. Первое, что пришло в голову, — провести массовую акцию протеста. Мы создали новый сайт, опять с длиннющим названием: http://dayte-uchenym-rabotat.narod.ru/. Разослали агитписьма коллегам, отправили пресс-релизы знакомым журналистам. До последнего момента лично я побаивался, что на площади соберется горстка наших друзей да небольшая компания студентов. Как назло с утра зарядил противный холодный дождик. Успокоился я, только когда увидел перед рамкой металлоискателя рядом с омоновскими «пазиками» огромную очередь в белых халатах. Кстати, идею с лабораторными халатами как символом принадлежности к научному сообществу мы подхватили на одном из интернет-форумов, где бурно обсуждалось грядущее событие. А вот авторское право на гениальный лозунг «Дайте ученым работать!» принадлежит Мите Чудакову.

Российские ученые бастовали нечасто. А если такое случалось, то протестующие зачастую смахивали на п­опрошаек. «Опять эти яйцеголовые клянчат миллионы из моего кармана на свои безумные идеи», — возмущался недалекий налогоплательщик. А тут впервые научные работники требовали не денег, а нормальных условий труда. То есть выступали за грамотное расходование его, налогоплательщика, средств. Мешают этому, по мнению «яйцеголовых», два фактора: всевозможные бюрократические извращения вроде 94-го закона и коррупциогенные способы финансирования исследований.

— У нас превалирует иерархический принцип распределения средств на науку, — поясняет Сергей. — Это когда деньги делятся большими кусками среди крупных организаций. Административная верхушка организации этому, конечно, очень рада, в отличие от рядовых ученых. После того как выделенные средства минуют все «распилочные цеха», в лаборатории оседает лишь стружка. К тому же действуют совершенно непрозрачные и неадекватные правила раздачи. Сотни миллионов тратятся на всевозможные «прогнозы развития науки» или сумасшедшие проекты, где отвергаются элементарные законы физики. В конкурсах по государственным контрактам от Минобрнауки, например, побеждали фирмы, в состав совета директоров которых входят высшие чиновники ­того же Минобрнауки. В любой стране на Западе эти люди давно уже сидели бы. А у нас даже пишут об этом мало.

Другое дело механизм грантового финансирования, успешно работающий во всех развитых странах, когда деньги непосредственно получает главная «боевая единица» науки — лаборатория. Если проанализировать р­аботы нобелевских лауреатов за последние двадцать лет, становится ясно: современную науку делают в основном небольшие группы в 10–20 человек.

Чтобы выиграть грант, ученый пишет заявку, которую рассматривают 3–5 анонимных экспертов, таких же, как он, специалистов в данной области науки. Строго декларируется отсутствие конфликта интересов между заявителем и рецензентом: наличие близких отношений, соавторство в статьях, работа в одной организации и т. п. Процесс экспертизы прозрачен и понятен.

— Наиболее близко этим требованиям отвечают гранты Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ) и его аналога для гуманитариев РГНФ, — продолжает Сергей. — Размер гранта небольшой, 300–600 тысяч рублей — сумма аналогичного американского гранта на порядок больше: 200–300 тысяч долларов. Но худо-бедно эти средства дают возможность заниматься исследованиями тысячам ученых. Физик Женя Онищенко из нашей инициативной группы провел наукометрический анализ и оценил отдачу в виде публикаций в научных журналах. За 2010 год по результатам проектов РФФИ было опубликовано около 10 тысяч статей в ведущих российских и зарубежных научных изданиях. В рамках же конкурсов Минобрнауки при заметно — на порядок — большем общем финансировании было опубликовано менее 3 тысяч статей. Тем не менее год от года бюджет РФФИ уменьшался: в 2009 году он составлял 7,1 миллиарда рублей, в 2011-м — уже 6 миллиардов, а в 2012-м и вовсе планировалось сократить его до 4,5 миллиарда. Естественно, мы протестовали!

Вдохновленные примером, к решительным действиям перешли и другие общественные организации. К инициативной группе примкнули активисты Российского студенческого союза, межрегионального профсоюза работников образования «Учитель», инициативной группы студентов, аспирантов и сотрудников МГУ. Хлопоты по урегулированию проведения акции протеста и организации самого мероприятия взял на себя профсоюз р­аботников РАН. В итоге митингующих собралось едва ли не более разрешенных органами правопорядка 500 ч­еловек. Сегодня подобными выступлениями никого не удивишь, но в октябре 2011-го массовое проявление гражданского чувства было в диковинку.

СМИ обрушились шквалом публикаций. О митинге писали практически все крупные издания и новостные порталы. И не только на русском языке. Отреагировал журнал Science, вышла статья в The Washington Post, п­рошел сюжет даже на государственном телевидении Австралии. Промолчали лишь главные федеральные телеканалы Российской Федерации.

— «Заснувшая» с лета поправка «проснулась» очень быстро, — говорит Сергей, допивая остывший за время беседы чай. — Уже через пять дней после митинга в Думу была внесена ее новая редакция. 9 декабря поправка благополучно вступила в силу. Мы сразу же переключились на проблемы с финансированием РФФИ и РГНФ. Опять начались «хождения по Думам», выступления перед политиками. Однако исправить уже наполовину принятый бюджет страны сразу не удалось. Но, видимо, ученые уже настолько крепко прожужжали чиновникам уши, что в мае 2012 года во время корректировки бюджета страны РФФИ были даны дополнительные два миллиарда, а РГНФ — полмиллиарда рублей. Плюс вышел указ президента № 599, где говорилось о дальнейшем увеличении объемов финансирования государственных научных фондов. Вот тогда уже можно было спокойно вдохнуть и выдохнуть. Победа!

Обидно, понимаешь?

Уже поздно. Ученые устали. Перерывы между работой участились. Кто-то бренчит на гитаре, кто-то рассказывает мне старинный анекдот: «Приходят физики к министру образования и науки и говорят: вот, мол, нужны деньги на новую экспериментальную установку. А он им недовольно так отвечает: почему вам, физикам, всегда требуется такое дорогое оборудование? Берите пример с математиков: они просят деньги только на бумагу, карандаши и ластик. А еще лучше — с философов. Тем д­аже ластик не нужен».

— Так часто и с нами, биологами, бывает, — грустно добавляет рассказчик.

А Сергей склонился над миниатюрным оазисом джунглей в стеклянной коробке. Ищет еще одного «сотрудника» лаборатории — хамелеона по кличке Колкевич.

Колкевичу давно пришло время ужинать, но он не торопится. Он окрасился в цвета окружающей среды и затаился. Искать его в искусственных дебрях — все равно что искать упоминание проблем российской науки в д­окладе главы РАН Юрия Осипова президенту страны. Вроде бы одни успехи, проблем нет. А они на самом деле еще как есть!

— Совсем недавно заказывал антитела для очередного эксперимента, — рассказывает Сергей. — Покупал в западной фирме, конечно. Поскольку реагенты нужны были срочно, я купил их через интернет — расплатился своей личной карточкой, а доставку заказал на имя приятеля, который работает в американской лабе и как раз собирался прилететь погостить в Россию. Так вот, сделал я заказ. На следующий день приятель пишет: «Антитела доставлены, скоро привезу в чемодане. Жди». И вдруг накатило — стало так обидно! Понимаешь, если бы я сделал заказ по тем процедурам, по которым мы должны официально покупать, антитела пришли бы ко мне в лабораторию в лучшем случае месяца через три, а то и через полгода. Одна растаможка занимает порой пару месяцев. К тому же, учитывая все пошлины и налоги, я бы заплатил раза в два дороже. А у них реактивы приходят на следующее утро! Вот и конкурируй с западной наукой, блин, как хочешь…

Чувства Сергея можно понять: лаборатория его главных конкурентов находится в Нью-Йорке. Ее годовой бюджет составляет 1–1,5 миллиона долларов против 3 миллионов рублей у российской группы регуляции синтеза белка. Как в таких условиях Дмитриеву и команде удается идти в ногу с западными коллегами и публиковать результаты исследований в журналах группы Nature, они сами не могут объяснить. Видимо, большую роль играет аккуратно свернутый в рулон и засунутый под рабочий стол туристический спальник. В периоды авралов или творческих взлетов Сергей пропадает в лаборатории сутками.

Жесткий реализм

За последний год у руля научной политики страны встали новые люди. Когда-то выпускник кафедры нобелевского лауреата Алексея Абрикосова, затем профессиональный физик-теоретик и ректор МИСИСа Дмитрий Ливанов занял пост министра образования и науки и привел с собой новую команду. За исследования и разработки отвечает 39-летний замминистра Игорь Федюкин, а департамент развития приоритетных направлений науки и технологий возглавил 40-летний Сергей Салихов. Если почитать их интервью и послушать выступления, может показаться, будто они сами были среди идеологов протестных выступлений молодых ученых в 2011-м.

— Сейчас на верхах говорят много совершенно правильных вещей, — считает Дмитриев. — Приятно, когда Игорь Федюкин приезжает в МГУ и встречается с нами, простыми учеными, не наделенными административным ресурсом, чтобы обсудить, как должна быть организована наша наука. Или когда в ответ на твой имейл о том, что сроки проведения очередного министерского конкурса крайне неудачны, потому что приходятся на период летних отпусков, тебе запросто отвечают: «Х­орошо, давайте передвинем на сентябрь». Приятно, когда в обновленный состав совета по науке и образованию при президенте приглашают ученых, которых наконец-то можно уважать не за медали и звания, а за р­еальные современные достижения. Но пока что все это только слова, как это будет выглядеть на деле, посмотрим. Очевидно одно: нужен максимальный общественный контроль со стороны научного сообщества.

— А что бы тебе хотелось больше всего проконтролировать сейчас? — спрашиваю я.

— Очень хочется поскорее решить проблему с рваным финансированием. Каждый год в 20-х числах декабря у всех российских ученых наступает «конец финансового света». Средства по выигранным еще весной программам и грантам приходят к нам летом, а иногда осенью. И до конца года мы должны успеть их потратить, иначе они уйдут обратно в бюджет. То есть мы полгода сидим без денег, а другие полгода судорожно соображаем, чего бы побыстрее купить. Когда рассказываешь об этом на Западе, никто не верит. «Что за дебилизм?» — спрашивают. В ноябре прошлого года победителям так называемых грантов президента для молодых ученых пришло письмо из Минобра с требованием отчитаться за проделанную работу. Все бы ничего, только вот деньги по гранту к тому времени еще не поступили. Если нечто подобное повторится в этом году, мы выйдем на улицу.

— Ради чего ты всем этим занимаешься — письмами, митингами, перепалкой с чиновниками? Оголтелым альтруизмом отдает, не находишь?

— Скорее жестким прагматизмом. Мы решаем собственные проблемы, аналогичные проблемам всех российских ученых. Однажды их удалось решить в масштабах страны. Круто! Почему бы не попробовать еще раз?

Cправка РР

Деньги на гранты

Финансирование Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ) в 2004–2018 годах (млрд рублей)

Хронология событий

1/04–15/04/2011
Сбор подписей под открытым письмом молодых ученых президенту РФ.

26/04/2011
Письмо молодых ученых было передано в приемную президента РФ. К письму прилагались 3000 подписей молодых ученых.

27/04/2011
Вступил в силу неудачный вариант поправки к Федеральному закону № 94, не учитывающий требования ученых.

24/05/2011
На встрече ведущих мировых ученых, победителей конкурса грантов правительства РФ (так называемых мегагрантов) с Дмитрием Медведевым письмо было передано лично в руки президенту.

8/11/2011
Вступила в силу разработанная правительством новая поправка к Федеральному закону № 94, которая вывела из-под действия «закона-могильщика» расходование средств всех грантов (РФФИ, РГНФ, президентских, ведущих школ и «мегагрантов»), а также госконтрактов.

7/05/2012
Владимир Путин подписал указ № 599, согласно которому суммарный бюджет РФФИ и РГНФ должен год от года неуклонно увеличиваться и достичь в 2018 году 25 млрд рублей.

Рейтинг стран мира по количеству патентов

ПоданнымWorld Intellectual Property Organization

Сколько публикуемся

Публикации ученых из разных стран в научных журналах, по данным Web of Science (тыс. единиц)

Больше денег на науку

Совокупные расходы федерального бюджета на научные исследования и разработки гражданского назначения

Человеческий мозг — самое сложное устройство в известной нам части мироздания. Каким волшебством этот розовый комок слизи рождает сознание, разум и весь субъективный мир? Как химические реакции могут определять наши душевные порывы? Как взаимодействие атомов может переходить в любовь и ненависть? Нет более интригующей тайны.

Со времен Декарта эта загадка вводила философов в ступор. Философов сменили и­сследователи — оптимистичные экспериментаторы, ищущие техническое решение любой проблемы. 1990-е годы были объявлены научным сообществом США и Европы «д­есятилетием мозга», но тайна осталась н­ераскрытой, хотя над ней в последние годы жизни с энтузиазмом бился даже великий Фрэнсис Крик, расшифровавший код ДНК. Методы изучения мозговой активности даже близко не соответствовали уровню сложности мозга — это все равно что изучать компьютер по его гудению, вертя в руках его детали.

В 2005 году журнал Science, отмечая 125-ле­­тие, опросил ведущих ученых мира о главных проблемах, которые науке предстоит решить в ближайшие четверть века. Первые места заняли два вопроса: «Из чего состоит Вселенная?» и «Какова биологическая основа сознания?».

Прошло еще восемь лет, и настало время новой попытки, гораздо более масштабной, чем все предыдущие. После столетия экспериментов и совершенствования методов наука о мозге приступает к решительному штурму этой проблемы.

«Новая космическая гонка»

В февральском обращении к согражданам Б­арак Обама заявил: «Настало время выйти на уровень научных исследований и разработок, невиданный с момента пика космической гонки». Оказалось, предпринятые правительством США сокращения госбюджета не коснутся передовых научных разработок: «Сейчас не время потрошить инвестиции в науку и инновации». Напротив, президент США предлагает «инвестировать в великие идеи» и раскошелиться на нацпроект, подобный «Геному человека».

«Каждый доллар, который мы вложили в создание карты человеческого генома, вернул по 140 долларов в нашу экономику — каждый доллар! А сегодня наши ученые создают карту мозга». Обама имеет в виду «Карту активности мозга», планируемую ведущими научными учреждениями США. Это десятилетняя исследовательская программа, требующая бюджета порядка 3 млрд долларов (на «Геном человека» потратили 3,8 млрд долларов, а в экономику, согласно правительственному исследованию, вернулось уже 800 миллиардов, и это только начало).

Не только американцы готовы вкладывать миллиарды в изучение мозга, несмотря на экономический кризис. Затянувшие пояса страны Евросоюза только что скинулись на миллиард евро ради проекта «Человеческий мозг», цель которого ни много ни мало — создать действующую модель человеческого мозга. Оказалось, прогрессу как воздух нужны мегапроекты, подобные Большому адронному коллайдеру, — без них не возникает фундаментальных прорывов, а развитие технологий уходит в совершенствование гаджетов и новых упаковок для старых идей.

В газетах пишут о начале «новой космической гонки». Мы, правда, на этот раз в ней не участвуем, у нас другие приоритеты: строительство одной только олимпийской дороги Адлер — Красная Поляна стоит дороже, чем американский и европейский проекты вместе взятые. Ну, а они-то за что сражаются?

Американский БАМ

В прошлом году в почитаемом специалистами журнале Neuron вышла статья Джорджа Чарча, профессора генетики из Гарварда, р­уководившего некогда проектом «Геном ч­еловека». Вместе с пятью коллегами он предложил начать проект «Карта активности мозга» (Brain Activity Map, или попросту ВАМ). Цель — научиться регистрировать импульсы всех нейронов в мозге животного. «Суть нашего предложения в том, чтобы создать технологии, которые позволят отслеживать каждый импульс каждого нейрона в мозге живого организма. Может быть, тогда мы поймем, что такое сознание или даже разные уровни сознания», — поясняет Чарч.

Задача явно более дерзкая и рискованная, чем даже «Геном человека». В мозге почти в миллион раз больше синапсов (нейронных соединений), чем количество букв в геноме. И работать придется не с биоматериалами вроде крови или слюны, а с живым мозгом, принципы работы которого мы пока понимаем очень приблизительно.

Если «геном» означает совокупность всех генов организма, то полная карта нейронных соединений получила название «коннектом» (суффикс «-ом» сейчас вообще в моде). Пока единственный организм, для которого ученые смогли составить коннектом, это нематода — червячок длиной в миллиметр с тремя полами: мальчики, девочки и гермафродиты. У нематод традиционной сексуальной ориентации по тысяче нейронов, а у гермафродитов почему-то всего 302. Вот эти 302 нейрона и семь тысяч соединений между ними и удалось картировать еще в 1986 году после двенадцати лет упорного труда.

Потом на основании этой схемы сделали виртуальную нематоду — запрограммировали для нее виртуальную среду и попытались заставить модель червячка ползать по модели среды. Но толку от такой модели оказалось немного: простенькое поведение нематоды воспроизвести не получилось, потому что мы не знаем многих подробностей работы ее нервной системы.

Если можно создать искусственный аналог человеческого мозга, значит, можно сделать и нечто более мощное. И тогда, чтобы не стать домашними животными суперкомпьютеров, людям придется создавать усилители своего мозга

Нужно создавать не просто коннектом, а функциональный коннектом — живую карту активности нервной системы в реальном времени. Отрабатывать технологию авторы проекта BAM планируют на каком-нибудь участке мозга дрозофилы, не превышающем 15 тысяч нейронов. На это отводится пять лет, в следующие пять лет они рассчитывают визуализировать работу всех 135 тысяч нейронов мозга дрозофилы, а затем перейти к более сложным объектам, состоящим из миллиона нейронов: нервной системе рыбки данио и мышиному гиппокампу.

Если все получится, они возьмутся за мозги братьев наших меньших: начиная с карликовой многозубки, самого маленького и простенького млекопитающего, и заканчивая приматами. Конечным ориентиром служит карта работающего человеческого мозга.

Наш мозг содержит около 100 миллиардов нейронов и почти в десять тысяч раз больше соединений — 1 квадриллион. Это невероятно запутанная сеть связей между нейронными ансамблями, которые соединяются в большие «оркестры» в зависимости от задачи, которая стоит перед мозгом. К тому же у разных людей они различаются.

— Четкой локализации функций в мозге вообще нет, — объяснил нам директор Института мозга человека РАН Святослав Медведев. — Вернее, ее имеют интерфейсы взаимодействия с миром, такие как механизм зрительного восприятия. А высшими формами д­еятельности занимается мозг целиком. В итоге четкое картирование мозга наподобие картирования генома человека невозможно. Одни поля коры мозга включены в какую-то человеческую деятельность больше, другие меньше, но мозг работает как единое целое.

Есть риск, что американский БАМ может превратиться в долгострой. Авторы проекта надеются, что создать карту активности мозга им поможет огромный флот наномашин, которые проникнут в мозг, сядут на каждый нейрон и будут регистрировать его активность. Все это звучит на грани бреда, но не для прагматиков из DARPA, Google и Microsoft, которые уже встречаются и обсуждают проект вместе с представителями государственных агентств и частных фондов. В марте «Карту активности мозга» собираются анонсировать на государственном уровне как нацпроект, затем планируется начать создание под нее сети государственных «обсерваторий мозга».

Искусственный мозг создадут в Нейрополисе

За несколько недель до выступления Обамы еврокомиссия выдала грант «Технологии будущего» размером в миллиард евро на проект «Человеческий мозг» (Human Brain Project, или HBP). Цель затеи — создать «кремниевый мозг», то есть полноценную модель человеческого мозга на суперкомпьютере.

Полноценную — значит, мыслящую? Кажется, в этом не уверен даже директор проекта, профессор Швейцарского федерального технического института Лозанны Генри Маркрам.

— Создадим ли мы что-то разумное? Сознательность искусственного мозга мы не исключаем, ведь наверняка в работе нейронов есть нечто большее, чем просто импульсы. Но это уже философия, — поведал он в беседе с корреспондентом «РР».

С 2005 года Маркрам моделирует кору мозга с помощью суперкомпьютера Blue Gene, продвинутого потомка чемпиона по шахматам Deep Blue. Ученому удалось реалистично воспроизвести колонку из 10 тысяч нейронов — структурную единицу коры мозга крысы. Для моделирования колонки было задействовано 8192 процессора суперкомпьютера — каждый процессор моделировал по нейрону. Недавно Маркрам связал в нейросеть уже сто колонок — миллион виртуальных нейронов. Вскоре он рассчитывает создать модель крысиного мозга, работающую в режиме реального времени (то есть 1 секунда работы мозга будет моделироваться процессорами за 1 секунду).

Кора человеческого мозга тоже состоит из подобных колонок, в ней 20 миллиардов нейронов, и Маркрам берется построить ее виртуальный аналог менее чем за десятилетие.

— Возможно, через десять лет доклад о наших успехах будет делать голограмма с искусственным интеллектом, — говорит Маркрам участникам конференции TED, в то время как на экране мелькают бесконечные хитросплетения виртуальных нейронов.

Проблема тут не столько в количестве нейронов, сколько в качестве симуляции. В лаборатории нобелевского лауреата Джеральда Эдельмана еще в 2008 году была создана модель нейросети из ста миллиардов нейронов, но намного более простых и менее похожих на реальные.

Для того чтобы реалистично смоделировать человеческий мозг, в Швейцарии неподалеку от Лозанны строится Нейрополис — аналог CERN и Кремниевой долины для исследования мозга. Нейрополис, первые лаборатории которого откроются уже в этом году, станет центром мегапроекта HBP, в котором уже участвуют 120 команд ученых из 90 институтов 22 стран.

О, дивный новый нейромир!

Космическая гонка привела людей на Луну, дала нам сотовую связь и навигаторы, ускорила разработку компьютеров, дала толчок ряду высокотехнологичных производств и всей экономике. А что даст гонка искусственных мозгов?

— Два миллиарда человек на планете страдают умственными расстройствами, а мы до сих пор пытаемся подобрать для них лекарства методом проб и ошибок, — говорит профессор Маркрам.

Он рассчитывает, что виртуальный мозг позволит понять причины психических болезней. На нем можно будет моделировать действие лекарств и других методов лечения. Об этом же говорит и американский президент: «ВАМ даст детальную картину любой патологии, и мы поймем причины болезни Альцгеймера, шизофрении, депрессии, аутизма и других заболеваний мозга».

Локомотивом для медицины и всей экономики может стать разработка нанороботов, которые понадобятся для того, чтобы отслеживать активность каждого нейрона. Похожие наномашины смогут ремонтировать организм на клеточном уровне, а в дальнейшем, подобно бактериям, заполнят наш мир, сделав его разумным и управляемым.

Еще более масштабными последствиями грозит создание нейроморфных компьютеров, имитирующих функции мозга человека, — недаром IBM предоставила Маркраму суперкомпьютер Blue Gene и спонсировала сразу несколько проектов реконструкции мозга.

Компьютеры с классической архитектурой могут многое там, где дело касается перебора большого количества вариантов (как в игре в шахматы), но наивные надежды на то, что искусственный разум удастся создать, просто увеличивая их быстродействие, давно рухнули.

С 1970-х быстродействие компьютеров превзошло прогнозы в миллионы раз, а умнее они не стали. Оказалось, программы гораздо важнее «железа», но в области развития программного обеспечения уже десятилетия царят застой и уныние. Программы-переводчики переводят ровно так же беспомощно, как и двадцать лет назад; с распознаванием образов мы никуда не продвинулись; текстовые редакторы, браузеры и все программы для рядового потребителя не претерпели никаких принципиальных изменений.

Чтобы компьютеры поумнели, необходимо изменить основные принципы их работы. Например, создавать их на основе мемристоров. «Мемристор» — еще одно слово из актуального лексикона науки. Речь идет об электронных аналогах синапсов — соединений между нейронами мозга (каждый нейрон связан с остальными тысячами синапсов). Чтобы получить аналог мозга, мемристоры должны уметь образовывать новые связи (в этом суть обучения на нейронном уровне), но мы пока точно не знаем, как этот процесс происходит в настоящем мозге.

Потребность в нейроморфных, или, как их еще называют, когнитивных компьютерах очень велика и служит одним из главных двигателей «новой космической гонки». Дело в том, что мы все хуже справляемся с растущей по экспоненте лавиной данных, которая обрушивается на нас. Все сложнее извлекать полезную информацию из гигантских массивов медицинских записей, показаний приборов, сообщений прессы. Сегодня data science — наука о данных — одна из самых быстро развивающихся областей знаний, а специалисты по big data, большим массивам данных, самые востребованные на рынке.

— Нам нужны когнитивные компьютеры не для того, чтобы они заменили людей, — утверждает Джон Келли, директор по исследованиям IBM, — а для того, чтобы мы смогли выжить в мире гигантских объемов данных. Если мы не научимся извлекать из них информацию, эти данные погребут нас, мы начнем принимать гибельные решения.

Впрочем, заменить людей разумные нейророботы тоже смогут. Если можно создать искусственный аналог человеческого мозга, значит, можно сделать и нечто более мощное. И тогда, чтобы не стать домашними животными суперкомпьютеров, людям придется создавать усилители своего мозга.

Известный футуролог Рэй Курцвейл считает, что приближается время, когда мы создадим искусственный неокортекс, радикально расширяющий возможности нашего интеллекта. Носить его с собой не придется: мозги людей и компьютеров свяжет нейронет — сеть, которая станет следующим шагом в развитии нейроинтерфейсов, уже сейчас позволяющих управлять внешними объектами силой мысли. Настанет время симбиоза биологической и искусственной жизни. История людей как биологического вида закончится, начнется история постчеловечества — вида, который будет создавать сам себя.

Откуда берется разум?

Как и всегда, грядущие прорывы в понимании работы мозга и создании искусственного разума внушают оптимистам надежду, а пессимистам страх. Помимо восстания машин наши современники боятся, конечно, что расшифровка нейронного кода даст спецслужбам и прочим силам зла неограниченные возможности в чтении мыслей, контроле над сознанием и зомбировании населения. В США, где к правительству традиционно относятся с подозрением, такие страхи особенно сильны.

Оптимистов и пессимистов объединяет в­ера в то, что разум и сознание возникают сами собой из работы нейронной сети, как «бог из машины» (этим выражением в античности обозначали неожиданное разрешение запутанной ситуации, никак не следующее из естественного хода событий).

«Я — это мой коннектом», — заявил на конференции TED Себастьян Сеунг, профессор Массачусетского технологического института и один из ведущих разработчиков карт нейронных соединений. Накоплено немало данных в пользу этой гипотезы. Например, еще в 90-х было экспериментально доказано существование «нейрона Билла Клинтона», то  есть нейрона, который активируется тогда и только тогда, когда мы вспоминаем экс-президента, независимо от того, читаем ли мы его имя, видим ли его изображение или припоминаем связанные с ним события. Активируясь, этот нейрон понижает порог возбуждения связанного с ним нейронного ансамбля, кодирующего близкие понятия: Хиллари, Моника, саксофон, «я вдыхал, но не затягивался» и т. п.

Видимо, в мозге человека существует нейрон, отвечающий за кодирование конкретных объектов, включая его бабушку (теорию, еще в 60-х предсказавшую существование таких нейронов, так и назвали — «теория нейрона моей бабушки»).

Но есть и данные, которые не согласуются с идеей о том, что все воспоминания и аспекты личности человека закодированы в соединениях нейронов. Начать можно с того, что мозг состоит не только из нейронов, в нем в десять раз больше так называемых глиальных клеток. До недавнего времени они считались «клетками второго сорта», созданными для того, чтобы кормить и ремонтировать нейроны. Но ряд исследований продемонстрировали, что они ведут оживленный диалог с нейронами и друг с другом с помощью химических сигналов, регулирующих активность нейронов и образование новых синапсов. Если это верно, то на большую часть мозга до последнего времени просто не обращали внимания.

А как быть с нейронами периферической нервной системы, да и со всеми прочими клетками тела? Почему нервные клетки способны порождать опыт, а другие клетки — нет? Ведь нейроны принципиально ничем от них не отличаются. К простым формам о­бучения и запоминания информации способны не только нервные сети, но и одноклеточные организмы, такие как амеба или инфузория. Чем они запоминают?

Возможно, секрет разума внутри клетки, а не снаружи. По одной из гипотез, субстратом, способным запоминать информацию и обрабатывать ее внутри клетки, служат микротрубочки, из которых состоит «скелет» клетки. Содержащийся в этих микротрубочках белок тубулин способен изменять свое состояние, переходя в одну из нескольких устойчивых позиций, и таким образом записывать информацию.

Как бы то ни было, моделируя «сферический мозг в вакууме», разум не создать: даже для маленькой нематоды вместе с мозгом пришлось моделировать тело и всю ее нехитрую среду. Наш разум формируется в активном взаимодействии с миром, а не является автоматической функцией сложного мозга.

Эти аргументы приводят скептики, которые, подобно знаменитому математику Роджеру Пенроузу, считают, что сознание и разум не могут чудесным образом возникнуть из обмена сигналами в сети, сколь бы сложной эта сеть ни была.

— Люди думают, что сознание происходит из какого-то сложного аспекта вычислительной активности, — объясняет Пенроуз. — Я смотрю на эту проблему совершенно иначе. По-моему, в мозгу происходит много вычислительной активности, но это — бессознательное. А сознание, на мой взгляд, это что-то принципиально иное. Понимание — это не вычисление. Происходит что-то еще. Я в­ерю в науку и считаю, что все происходящее у нас в голове подчиняется тем же законам, которым подчиняется Вселенная вокруг нас. Но эти законы еще не до конца поняты нами. Я пытаюсь нащупать этот пробел в наших знаниях, это «что-то еще».

Сложно моделировать сознание, если мы не знаем, что это такое. Но если не заниматься научным штурмом загадок мозга, то так никогда и не узнаем.

Справка РР

Темные лошадки «новой космической гонки»

Программы ВАМ и HBP — признанные фавориты «новой космической гонки», в них вложено больше всего ресурсов. Но среди проектов реконструкции мозга у них есть весьма серьезные конкуренты. Неизвестно, какая именно разработка сыграет самую большую роль в разгадке тайн человеческого сознания.

Human Connectome Project

Проект «Коннектом человека» запустил Национальный институт здоровья США в 2009 году. Цель — полное описание связей у нейронов мозга человека, а также выяснение влияния структуры нейронной сети на поведение и умственные способности. Бюджет первого этапа проекта, рассчитанного на пять лет, 30 млн долларов; за это время был изучен мозг более чем у тысячи добровольцев. Его результатов ждут со дня на день.

SYNAPSE

Совместный проект IBM и DARPA (Агентство по перспективным оборонным разработкам США). SYNAPSE — аббревиатура, которая расшифровывается как «Системы нейроморфной адаптивной пластичной масштабируемой электроники». ­Частью этой программы является начатая корпорацией IBM разработка архитектуры вычислительной системы, строящейся на принципах организации живого мозга. Заявленная цель — «создание интеллектуальных компьютеров, способных к самостоятельному усвоению новых знаний из различных источников, распознаванию образов, п­родолжительному обучению, пониманию контекстуального значения многозначной информации для решения сложных проблем в условиях реального мира на основе способностей к восприятию, действиям и познанию». В рамках проекта были созданы ряд сложнейших нейросетей и карта связей внутри мозга макаки (на рисунке). Дальнейшее развитие проекта нацелено на создание новых материалов и полупроводниковых архитектур для нейрочипов компьютеров будущего.

SPAUN

Симулятор мозга, который разработал Крис Элайсмит, нейробиолог из канадского Университета Ватерлоо. Несмотря на скромный бюджет, многие называют его самой реалистичной моделью человеческого мозга. Она состоит из 2,5 млн нейронов, к­оторые организованы в подсистемы, отражающие несколько регионов реального мозга (префронтальная кора, таламус, зрительная кора и другие). Главное преимущество этой модели состоит в том, что она связывает процессы в мозге с поведением. SPAUN
обладает глазом-каме­­рой и рукой, предназначенной для написания цифр. С помощью данных устройств модель способна учиться, решать задачи и даже проходить тесты на интеллект.

REBRAIN 2045

Лаборатория обратной инженерии мозга, занимающаяся под руководством профессора Виталия Дунина-Барковского «обратным конструированием мозга», делает ставку на анализ информации, полученной всеми другими проектами. Дунин-Барковс­кий считает, что главное — понять принципы работы мозга, подобно тому как Крик и Уотсон поняли принципы устройства ДНК, а на их основе будет уже не так трудно сделать его единую работающую схему. К концу 2015 года в лаборатории собираются разработать детальное описание механизмов работы мозга человека, а к январю 2021 года — собрать на его основе полную действующую модель мозга. Вдохновляющая исследователей цель — кибернетическое бессмертие: профессор надеется загрузить свое сознание в новый бессмертный мозг, для которого его коллеги из движения «Россия 2045» разрабатывают бессмертное кибертело.

Слова из наступающего будущего

Коннектом — карта нервной системы живого организма, на которую нанесены нейроны и их соединения.

Функциональный коннектом — модель нервной системы, на которой видно как нейроны обмениваются импульсами в реальном времени.

Kогнитивный компьютер — устройство, способное учиться и анализировать данные. Некоторые называют такие способности разумом, но это вопрос дискуссионный. Чтобы создать такую машину, пытаются разработать принципиально новую компьютерную архитектуру, имитирующую мозг. Поэтому когнитивные компьютеры еще называют нейроморфными компьютерами.

Мемристоры — элементы микроэлектроники, способные менять свое сопротивление под действием проходящего через них тока. Чем больше было импульсов от одного мемристора к другому, тем лучше «ассоциативная» связь между ними. Из таких элементов, моделирующих нейроны и синапсы, должны состоять нейроморфные компьютеры. Есть и другие названия для базовых элементов нейрокомпьютеров, например когнитивные чипы, или когнайзеры.

Data science, наука о данных — новая область знаний и разработки инструментов анализа больших массивов данных, big data. Нам не под силу извлечь большую часть полезной информации из огромного массива данных, поступающих от промышленных сетей или из расшифрованного генома человека, не говоря уже о данных, продуцируемых мозгом. Чтобы анализировать эти данные, нужны когнитивные компьютеры.

Нейронет — гипотетическая сеть будущего, которая сможет связать между собой наши мозги и с помощью нейроинтерфейсов дать возможность мысленно управлять внешними объектами. Недавно было осуществлено первое такое соединение между мозгами двух крыс.

При участии Алены Лесняк